Гражданин Председательствующий и граждане судьи, разрешите мне сказать последнее слово по поводу и в связи с моей деятельностью, о фактическом содержании которой я уже рассказал во время судебного следствия и на процессе, а также ответить на наиболее важные из новых обвинений, выдвинутых государственным Прокурором. Я совершенно согласен с гражданином Прокурором насчет исторического процесса, которым вскрыты наши злодейские преступления, совершенные право-троцкистским блоком, одним из лидеров которого я был, и за всю деятельность которого я несу ответственность.

Этот процесс, который в серии других процессов является заключительным, раскрывает все преступления, изменническую деятельность, раскрывает исторический смысл и корень нашей борьбы против партии и советского правительства.

Я уже больше года сижу в тюрьме и поэтому не знаю, что происходит в мире, но по случайным обрывкам действительности, доходящей иногда до меня, вижу, чувствую и понимаю, что интересы, которые мы так преступно продавали, вступают в новую фазу своего гигантского развития, выходят уже теперь на международную арену как величайший могучий фактор международной пролетарской фазы.

Мы, подсудимые, сидим по другую сторону барьера, и этот барьер отделяет нас от вас, граждане судьи. Это есть символ фронта великой борьбы и мы очутились в проклятых рядах контрреволюции, стали изменниками социалистической родины.

В самом начале процесса на вопрос гражданина Председательствующего — признаю ли я себя виновным, я ответил признаю. Я признал также себя виновным в разговорах на предварительном следствии. На заданный мне вопрос гражданином Председательствующим: подтверждаю ли я данные мною показания, я ответил, что полностью и целиком признаю себя виновным, юридически виновным Уголовного Кодекса СССР.

Когда в конце следствия я был вызван на допрос государственного обвинителя, который контролировал всю совокупность материалов, то он резюмировал эту совокупность следующим образом (том 6, стр. 114 от 1 декабря 1937):

Вопрос: Были ли вы членом центра контрреволюционной организации правых? Я ответил: да, признаю. Другой вопрос: признаете ли вы, что центр, членом которого вы являетесь, осуществлял контрреволюционную деятельность и ставил своей целью насильственное свержение руководства партии и правительства. Я ответил: да, признаю.

Третий вопрос: признаете ли вы, что этот центр осуществлял террористическую деятельность, организовывал кулацкие восстания и подготовлял белогвардейские кулацкие восстания против членов Политбюро, против руководства партии и советской власти. Я ответил: это верно.

Я признаю себя далее виновным.

Четвертый вопрос: признаете ли вы себя виновным в изменнической деятельности, выражавшейся в подготовке заговора с целью государственного переворота. Я ответил: и это верно.

Следующий вопрос: признаете ли вы себя виновным в организации кулацких восстаний против руководства партии и советского правительства? Вы принадлежите к подпольной антисоветской организации правых? Я ответил: что все эти обвинения признаю.

10 января 1938 г. гражданин Прокурор допрашивал меня по поводу смерти А.М. Горького. Я дал показание и на этот счет. Наконец, 20 февраля, буквально за несколько дней до процесса, гражданин Прокурор допрашивал меня по “левому коммунизму”, организовал пять очных ставок, опять поставил вопрос об убийстве А.М. Горького. На допросе от 10 января гражданин Прокурор не предъявил мне никакого юридически сформулированного обвинения.

На суде я признавал и признаю себя виновным в тех преступлениях, которые я совершил и которые были мне вменены гражданином государственным обвинителем в конце судебного следствия и на основе имевшегося у Прокурора следственного материала. На суде я заявлял так же, и сейчас это подчеркиваю и повторяю, что политически я признаю себя ответственным за всю совокупность преступлений, совершенных “право-троцкистским блоком”, признаю ответственность даже за те преступления, о которых я не знал и о которых не имел ни малейшего представления.

Даже за те преступления, которые вменялись мне гражданином государственным обвинителем в порядке применения статей Уголовного Кодекса, т.е. тех статей, где я признаю свою виновность с узко юридической точки зрения, — я подлежу самой суровой мере наказания, и я согласен с гражданином Прокурором, который несколько раз повторял, что я стою на пороге смертного часа.

И именно поэтому я считаю себя вправе опровергнуть те обвинения, которые появились: а) в печатном обвинительном заключении, в) во время судебного следствия, с) в обвинительной речи гражданина Прокурора СССР.

Считаю необходимым упомянуть, что во время моего допроса гражданином государственным обвинителем последний заявил в весьма категорической форме, что он мне запрещает, как обвиняемому, брать на себя больше, чем я на себя взял, чтобы я не выдумывал фактов, которых не было, потребовав занесения своей речи, самого заявления в протокол.

Мое последнее слово на суде, вероятно, будет моим последним словом вообще, но я это делаю не для того, чтобы оспаривать неоднократные утверждения фактического порядка и неоднократные выводы гражданина Прокурора, не делаю для того, чтобы смягчать меру наказания. Не моей лично судьбы это вопрос.

Итак, еще раз повторяю, я признаю себя виновным в измене социалистической родине, самом тяжком преступлении, которое только может быть, в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов, в принадлежности к подпольной антисоветской организации. Я признаю себя, далее, виновным в подготовке заговора “дворцового переворота”, в подготовке государственного переворота. Из этого, между прочим, и вытекает неправильность всех тех мест обвинительной речи гражданина государственного обвинителя, где он изображает дело так, что я становился в позу чистого теоретика, в позу философа и т.д. Это — суть вещи сугубо практические. Но я говорил и повторяю сейчас, что я был руководителем контрреволюционного дела и движения, а не стрелочник, исполнитель его. Из этого вытекает, как это всякому понятно, что многих конкретных вещей я мог и не знать, что их я действительно и не знал, что это ответственности моей не снимает.

Я признаю себя ответственным и политически, и юридически за пораженческую ориентацию, ибо она господствовала в “право-троцкистском блоке”, хотя я утверждаю:

а) лично я на этой позиции не стоял,

в) фраза об открытии фронта принадлежала не мне, а это был отзвук нашего разговора с Томским,

с) если Рыков впервые услышал эту фразу, то это, повторяю, был отзвук разговора с Томским.

Открытие фронта я считал глупой антипартийной ориентацией. Но я считаю себя ответственным за величайшее и чудовищное преступление перед социалистической родиной и всем международным пролетариатом. Я считаю себя, далее, и политически и юридически ответственным за вредительство, хотя я лично не помню, чтобы я давал директивы о вредительстве. Об этом я не говорил. Я положительно разговаривал один раз на эту тему с Гринько. Я еще в своих показаниях говорил, что я в свое время Радеку заявил, что я считаю этот способ борьбы малоцелесообразным. Гражданин государственный обвинитель представляет меня в роли руководителя вредительства.

Сейчас я перехожу ко второй части моего последнего слова, а именно обоснования обвинений.

Я опровергаю, прежде всего, свой, якобы, факт принадлежности к группе, сидящей на скамье подсудимых, ибо такой группы как таковой вовсе не было, и вовсе не эта, якобы, группа носила название право-троцкистского блока.

Гражданин Прокурор разъяснил в своей обвинительной речи, что члены шайки разбойников могут грабить в разных местах, и все же ответственны друг за друга. Последнее справедливо, но члены шайки разбойников должны знать друг друга, чтобы быть шайкой и быть друг с другом в более или менее тесной связи. Между тем я впервые из обвинительного заключения узнал фамилию Шаранговича и впервые увидел его на суде. Впервые узнал о существовании Максимова. Никогда не был знаком с Плетневым, никогда не был знаком с Казаковым, никогда не разговаривал с Раковским о контрреволюционных делах, никогда не разговаривал о сем же предмете с Розенгольцем, никогда не разговаривал о том же с Зеленским, никогда в жизни не разговаривал с Булановым и т.д. Кстати, и Прокурор меня ни одним словом не допрашивал об этих лицах.

“Право-троцкистский блок” есть, прежде всего, блок правых и троцкистов. Как сюда вообще может входить, например, Левин, который здесь на суде показал, что он и сейчас не знает, что такое меньшевики? Как сюда могут входить Плетнев, Казаков и другие?

Следовательно, сидящие на скамье подсудимых не суть какая-либо группа, они суть на разных линиях соучастники заговора, но не группа в строгом и юридическом смысле этого слова. А раз это так, то ясно, что эта несуществующая группа не может быть, вопреки обвинительному заключению, сформирована по заданиям разведок. Все подсудимые были так или иначе связаны с “право-троцкистским блоком”, некоторые из них и с разведками, но и только. Но это не дает никакого основания заключать, что эта группа есть “право-троцкистский блок”, и что эта группа, как эта группа организована по заданиям иностранных разведок.

Во-вторых, действительно существовавший и разгромленный органами НКВД “право-троцкистский блок” сформировался исторически. Он действительно был реальностью, пока его не разгромили органы НКВД. Он возник исторически. Я показывал, что еще в 1928 г. во время VI Конгресса Коминтерна, которым я тогда руководил, я первый раз говорил с Каменевым.

Как же можно утверждать, что блок был организован по заданиям фашистских разведок? Это в 1928 году-то! Кстати, в то самое время я чуть не был убит агентом польской дефензивы, о чем прекрасно известно всем, кто близко стоял к партийному руководству.

В-третьих, я категорически отрицаю, что был связан с иностранными разведками, что они были хозяевами надо мной, и я действовал, выполняя их волю. Было бы глупо заключать какие-то соглашения с иноразведками, ибо что получили бы мы — заговорщики — в результате этого соглашения? Одни голые обещания.

Гражданин Прокурор утверждает, что я, наравне с Рыковым, был одним из крупнейших организаторов шпионажа. А почему об этом нет ни слова в следственном материале по моему делу, за исключением показаний провокатора Иванова. А почему гражданин Прокурор при своем допросе меня не спрашивал по этому предмету? Как же можно, гражданин Прокурор, впервые спрашивать об этом только во время суда, хотя я сидел в тюрьме больше года? Очевидно, потому что не было достаточно фундированного материала.

А что мне предъявляется теперь? Шарангович, о существовании которого я не слышал ничего до обвинительного заключения. Несуществующий Червяков, которого нельзя допросить за его несуществованием. Мне предъявляется контекст показаний Шаранговича, по которым выходит, что я чуть ли не вырабатывал вредительский план производства тетрадей в Белоруссии Этот факт, мне кажется, достаточно говорит сам за себя. Шарангович...

 

Шарангович. Бросьте врать, хоть один раз в жизни, черт возьми. Врете вы и сейчас на суде.

 

Председательствующий. Подсудимый Шарангович, не мешайте

 

Шарангович. Я не мог выдержать.

 

Бухарин. Иванов. О его показаниях, вообще, должен сказать следующее. Соответствующие лица, в прошлом связанные с охранкой, показывают, что они из страха перед разоблачениями решили вести борьбу с советской властью и поэтому пошли к правым, к подпольной организации, ориентирующейся на террор. Ну, где же тут логика? Замечательная логика из страха перед возможными разоблачениями идти в террористическую организацию, где назавтра он может оказаться пойманным, повешенным. К тому же, например, Зеленский принимал активное участие в октябрьском перевороте, а если не ошибаюсь и Иванов. Значит, сперва оба они принимают участие в октябрьском перевороте, чтобы не быть заподозренными, а затем принимают участие в заговоре против этого переворота и из трусости, и из страха быть разоблаченными. Трудно себе это представить, я, по крайней мере, себе этого не могу представить. Но гражданин Прокурор им поверил, хотя все это звучит явно неубедительно. Если по такому вопросу налицо явные неправильности, что же можно ожидать от всего остального, и нет ли у Иванова и Шаранговича продолжения их старой тактики.

Ходжаев утверждает, что я ему советовал связаться с английским резидентом, а Икрамов говорит, будто я ему заявил, что Туркестан является лакомым кусочком для Англии. В действительности, дело совсем не так. Ходжаеву я говорил только о том, что нужно использовать противоречия между империалистическими державами, и в глухой форме поддерживал мысль о независимости Туркестана. Ни о каких резидентах не было ни единого слова. Нужно изобразить меня каким-то дураком, чтобы приписывать мне вот эти вещи. Я являюсь преступником, но никто еще не считал меня дураком, который хлопочет о том, чтобы раздать различные части страны иностранным государствам. Но для чего же тогда нужна была власть, захватить котирую мы стремились, мы, участники заговора право-троцкистского блока и притом столь преступными методами? Гражданин государственный обвинитель во всем этом деле применяет очень оригинальную логику. Он спрашивает — а вы видели Ходжаева? Видел. Это было в Ташкенте? Было в Ташкенте. Вы разговаривали с ним о политике? О политике. Значит, вы говорили о резиденте. Но это же не имеет никакого отношения к так называемой математической индукции. Тут такие заключения фигурировали не раз, а когда я протестовал против такого типа заключений, то гражданин Прокурор обвинял меня в том, что я говорю неправду, виляя, желая скрыть истину и т.д., и был при этом поддержан целым рядом моих сопроцессников. Но, мне кажется, что в этом случае настоящая логика стоит целиком на моей стороне. На основании этих совершенно недостаточных материалов гражданин государственный обвинитель заявляет — все шпионские связи шли по каналу Рыкова и Бухарина. А между тем гражданин Прокурор говорил, что здесь каждое слово важно, т.е. призывал к целомудренному обращению со словами и фактами. Ни одного факта не было обосновано правильно в речи гражданина Прокурора . В этой речи были ссылки на две японских газеты ... (Не уловлено). Но откуда же из этих сообщений вытекает, что речь идет именно обо мне и о правых?

Но, однако, из этого сообщения вытекает, что речь идет именно обо мне или даже о правых. И как это японцы стали бы открыто намекать на своих открытых агентов, если бы данная группа или данный человек были бы их действительными агентами? Странная позиция. И где есть, гражданин Прокурор, хотя бы один факт моей связи с иностранными разведками? И опять-таки, почему об этом гражданин Прокурор не спросил меня в заключение предварительного следствия, когда он задавал контрольные вопросы по всему материалу предварительного следствия?

Я, однако, признаю себя виновным в злодейском плане расчленения СССР, ибо Троцкий договаривался насчет территориальных уступок, а я с троцкистами был в блоке. Это факт, и это я признаю.

В-четвертых, я категорически отрицаю свою причастность к убийству Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького и Максима Пешкова. Киров, по показанию Ягоды, был убит по решению право-троцкистского блока. Я об этом не знал, Рыков показывает на суде, что я об этом не знал. Кроме того, у суда есть показания Рыкова, мои показания, показания Ягоды, который в свою очередь ссылается на свидетельские показания Енукидзе, которого допросить уже нельзя, и которые мне не известны, они мне предъявлены не были. Но тут на помощь фактическому содержанию для гражданина Прокурора приходит то, что он называет логикой. Он спрашивает, почему Бухарин, Рыков стоят в стороне, и отвечает, что они не могут стоять в стороне, потому что они знали. Но стоять в стороне и знать — это одно и то же. И если сперва задать вопрос, а потом перефразировать утвердительный ответ, тогда можно получить любой вывод. Но это будет то, что называется в элементарной логике тавтологией, т.е. принятие за доказанное то, что нужно доказать. Как же объяснить действительно? Можно спросить — но позвольте, как же вы, злодей, объясняете вот эти самые факты, можете ли вы отрицать, что вещь эта была, какое-то решение какой-то части с ведома Енукидзе и Ягоды было, или вы и это отрицаете? Я этого отрицать не могу, граждане судьи. Но если я не могу отрицать и в то же самое время не могу утверждать, я могу сделать известное предположение. Ведь вы же должны иметь в виду конспиративность работы, благодаря которой целая группа преступников этого дела держалась. У центра не было собраний, говорили от случая к случаю, и при таких конспиративных методах общения и связи друг с другом такая вещь вполне возможна.

А я спрошу еще дальше — а почему в моем следственном материале ничего нет, а почему меня ни одни словом гражданин Прокурор не спросил, ведь последний раз он видел меня буквально за несколько дней до открытия процесса. Как же это тяжкое обвинение выплыло в течение нескольких часов, хотя тяжесть его очевидна.

Максим Пешков. Ягода сам заявляет, что это есть вещь, лично его касающаяся. Я не имею никакого права вторгаться в эту область. Но это есть заявление Ягоды, подкрепленное таким фундаментальным фактом, как просьбой его о перенесении этого вопроса в закрытое заседание суда, т.е. достаточно весомая величина. Между тем с политической точки зрения, даже с точки зрения злодейского белого террора, это убийство явно бессмысленное, а тем не менее Крючков уже начинает говорить, что это сделано для того, чтобы ослабить жизнерадостный тонус Максима Горького. И даже, если не ошибаюсь, один из граждан защитников также стал на эту точку зрения. Это уже шито белыми нитками. Никак это не вытанцовывается — такая аргументация, тем более, что против этой аргументации стоит такой колоссальный весомости факт, как личное заявление Ягоды, подтвержденное фактом перенесения этого пункта в закрытое заседание суда.

Менжинский. Буланов показал о личных мотивах точно так же. Политически если поставить вопрос опять-таки с точки зрения злодейской практики белого террора, — Менжинский уже был болен, он никак не мог вредить право-троцкистскому блоку. Пойти на такую вещь ради такой цели — это вообще безумие, безумие просто с точки зрения рациональной тактики злодейства. Каким же образом это может считаться вероятным? (Председательствующий т. Ульрих. Ягода же обратное говорил.) Я говорю не о Ягоде, а о показаниях Буланова, а на суде, по авторитетному разъяснению Председательствующего, я имею право говорить то, что я считаю нужным.

Самый тяжелый и самый ужасный случай — смерть Алексея Максимовича. Что я показал, как и при каких обстоятельствах я показал? Меня спросили (очевидно, имея уже известный следственный материал по поводу этого дела), не вспоминаю ли я что-нибудь, что проливало бы свет на враждебное отношение правой и троцкистской части блока по отношению к Горькому. Я стал перебирать в памяти все, что я мог по этому поводу вспомнить. Вспомнил разговор с Томским, о котором я докладывал здесь на суде и о котором спрашивал меня Прокурор. Этот разговор состоял в том, что Томский бегло мне сказал, что троцкисты против сталинца Горького , или что- то вроде этого, готовят враждебные акты. Я тогда в тот момент совершенно не подумал, что речь может идти о каком-то террористическом акте. Почему я об этом не подумал? Вероятно, потому что эта сама идея мне показалась бы чудовищной по отношению к Алексею Максимовичу, который не есть политик, культурный деятель, и на предмет гарантии, что он в случае захвата власти выступит и прочее, — такая идея мне в голову не могла прийти. Я поэтому пропустил это мимо ушей. При допросе я вспомнил этот разговор с Томским. На настойчивые требования гражданина Прокурора я все время отвечал, что в моем сознании ни о каком террористическом акте мысли тогда не было. На суде же здесь на один из вопросов гражданина Прокурора я сказал: “а теперь я вижу, что шла речь именно об этом”. Тогда гражданин Прокурор делает из этого следующее — говорит “но что это такое, как не завуалированное признание?”. В чем же это завуалированное признание? Признание-то в чем? В том, что я на суде узнал о целом ряде новых фактов, которые не были мне известны, и поэтому можно ретроспективно рассматривать этот разговор, который у меня с Томским был. совершенно в другой перспективе? Я считаю, что здесь аргументация гражданина государственного обвинителя не может считаться достаточной, а я сам положительно утверждаю, что я думаю то, что думаю, и не думаю того, чего я не думаю.

1918 г. Гражданин Прокурор прежде всего заявлял, что я в 1924 г. был вынужден сделать признание относительного разговора такого-то и такого-то в Смольном. Я ничего никому не был вынужден, никакого абсолютно давления я не испытывал, никто, кроме меня, об этом не заикался, и я этот пример опубликовал для того, чтобы показать в те поры — в 1923—24 гг. всю вредоносность фракционной борьбы, до чего она доводит. Так что я, прежде всего, хотел бы устранить это недоразумение.

Гражданин государственный обвинитель говорил, что Бухарин ничего не привел против показаний пяти свидетелей, которые прошли, продефилировали здесь перед всеми, перед гражданами судьями по этому делу, которые утверждали, что у меня было намерение, мысль, идея, которую я настойчиво проповедовал, об аресте Ленина и о его физическом уничтожении, причем к Ленину еще присовокуплялись фигуры двух других выдающихся деятелей партии — Сталина и Свердлова. Но это неверно, что я не привел никакой аргументации. Гражданин Прокурор может считать ее неверной, слабой, неубедительной, но нельзя сказать, что я ничего не приводил. Я приводил целый ряд соображений.

Главной свидетельницей была Варвара Николаевна Яковлева. Варвара Николаевна Яковлева весь этот инцидент с подготовкой заговора с “левыми” эсерами, со Свердловым, Сталиным и Лениным, с их арестом и предполагаемым умерщвлением и т.д. — все это она относит в своих показаниях — раз, на очной ставке — два и на судебном следствии — три, все это она относит к периоду до Брестского мира. Я говорил и на очной ставке, и на предварительном следствии, и в суде, указывал на явную бессмысленность этого предположения. И это утверждение, оно явно бессмысленно. Бессмысленно предполагать, что “левые” и троцкисты до Брестского мира желали произвести государственный переворот насильственными средствами, бессмысленно по той причине, что и у троцкистов и у так называемых “левых” было большинство в Центральном Комитете, и если бы в решающей момент голосования по вопросу о Брестском мире троцкисты не капитулировали бы, то тогда троцкисты и левые имели бы большинство в Центральном Комитете. Так как же можно предположить в такой ситуации, что они здесь капитулировали для того, чтобы прибегнуть к методам заговора? Всякий, кто переживал те времена, отлично знает, что “левые коммунисты” в это время были настроены так до Брестского мира, что они надеялись завоевать партийное большинство на очередном партийном съезде. И эта наша группа тогдашняя, во главе которой я стоял, она имела здесь почти половину мандатов на самом съезде. Это же всякий знает, всякому это известно. Так скажите, пожалуйста, как же в такой обстановке могла идти речь о том, что говорит теперь свидетельница Варвара Николаевна Яковлева? Но я приводил другой пример. Варвара Николаевна Яковлева утверждала, что дело заключалось в том, что у нас центром фракционным “левых коммунистов” было московское областное бюро. Тогда я позволил себе назвать несколько имен, нескольких почтенных членов партии. Я этим хотел только скомпрометировать аргумент Варвары Николаевны Яковлевой. Известно, что целый ряд выдающихся имен — Куйбышев, Емельян Ярославский, Менжинский и другие — они в это время были сторонниками “левых коммунистов”, принадлежали к этой моей левой группе. Они — эти люди — по своему удельному весу были гораздо выше Манцевых, Стуковых и всяких других, и они по своему политическому темпераменту и по своей политической активности были деятельнее означенных лиц. Поэтому фактически центральная группа в Ленинграде по Брестскому миру включала означенных лиц. Так я вас спрашиваю: как план восстания был бы возможен, если эти лица занимали основное место в центрально группе? Ясное дело, что это есть несусветная чепуха? Это немыслимо, это невозможно. И тут главная свидетельница против меня Варвара Николаевна Яковлева, она впутывает совершенно другой период после Брестского мира, московский период. Но если нужно и можно говорить о московском периоде, тогда падает вся эта история с протоколами, с дачей мною директив Стукову, с речами Стукова. И если, может быть, такие речи произносились, может быть, такие протоколы были, это возможно, то с этим я дело не имел, тогда я был в тогдашнем Петербурге и давать таких директив не мог.

Я очень извиняюсь перед вами, граждане судьи, что задерживаю на этом ваше внимание, но т.к. это исключительно тяжкий момент и исключительно интересный, и ему на суде было отведено столь большое внимание, то я позволил себе по этому поводу повторить то, что я уже говорил. А между тем гражданин государственный обвинитель утверждал, что я ничего не привел по этому поводу в свое оправдание.

Не буду останавливаться на других вещах, на противоречиях в показаниях Камкова и Карелина и насчет целого ряда других вещей, потому что не хочу задерживать вашего времени. Я признаю тот факт, что был один разговор с Карелиным и Камковым, причем инициатива шла от “левых” эсеров насчет ареста на 24 часа Ленина и дальнейшем блоке с “левыми” эсерами. Но на первый разговор ответ был отрицательный в грубой форме, а насчет того, что впоследствии при посредстве Пятакова велись переговоры с “левыми” эсерами, и это можно рассматривать, как сформулировал, если не ошибаюсь, гражданин Прокурор, как попытку свержения советской власти насильственным путем, — это я признаю, такой момент был. Намерение физического уничтожения — это я категорически отрицаю, и здесь никак не поможет та логика, о которой говорил гражданин государственный обвинитель, что Насильственный арест означает во ипсо физическое уничтожение. Учредительное собрание было арестовано, однако никто там физически не пострадал. Фракция “левых” эсеров нами была арестована, однако там ни один человек не пострадал физически. “Левыми” эсерами был арестован Дзержинский, однако он физически не пострадал, а я говорю, и это было опущено в речи государственного обвинителя, что в этих разговорах преступных и злодейских специально говорилось о том, что во что бы то ни стало не был бы задет ни один волос на голове соответствующих лиц. Это может показаться как угодно, но именно так было в действительности. Этот эпизод, после-брестский, он, вообще, занимал во времени необычайно маленькое место, потому что вскоре после этого “левые” эсеры выступили. Нам приходилось арестовывать “лево”-эсеровскую фракцию, я сам принял участие в этой операции, я сам принял участие в руководстве арестом фракции “левых” эсеров. После этого вообще ничего не было с “левыми” эсерами. Я ездил за границу для революционной деятельности, потом оттуда вернулся, потом, повторяю, я был ранен “лево”-эсеровской бомбой. Я не хотел этим сказать, что это было направлено лично против меня, как показывал свидетель Манцев и прочие, но я хотел сказать, что всем было известно, что в доме Московского комитета я должен был читать доклад. В это время и было устроено покушение, причем я был легко ранен. Целый ряд тогдашних деятелей партии был убит. Это покушение было произведено, как известно, блоком “левых” эсеров во главе с Черепановым и его женой Тамарой и так называемых анархистов подполья. Я назвал Манцева, потому что “левый коммунист” Манцев арестовал этого Черепанова, потому что он не был союзником этого Черепанова. То обстоятельство, что Бела Кун поощрял “левых” эсеров, это неправильно.

Я хочу сказать, что был один момент преступного заговора с “левыми” эсерами, который быстро лопнул после их выступления, в подавлении которого целый ряд “левых коммунистов” принимали активное участие.

Гражданин государственный Прокурор в своей обвинительной речи, когда я перехожу на юридический язык, то это называется (произносит не на русском языке), против этого я возражаю.

В подкрепление своей речи, хотя общественный обвинитель выдвинул еще целый ряд моментов, касающихся фактических данных, которые должны иллюстрировать, я хочу подвести базу над полосой, черной полосой моей жизни.

Здесь есть несколько вопиющих ошибок. Во-первых, я никогда в своей жизни не был отзовистом, как это сказал государственный обвинительный Прокурор (оживление в зале). Гражданин Прокурор утверждает, что в 1909 г. я был отзовистом, наоборот, я был в то время представителем ЦК партии со специальным поручением борьбы против отзовистов.

Государственный обвинитель вменяет мне в вину, не знаю с какой стороны, статью “Мировое хозяйство”. Эта статья шла под редакцией Ленина и была напечатана в журнале, предисловие к которой написал сам Ленин. Государственный обвинитель ставит мне в вину, что я работал в журнале “Новый мир” редактором вместе с Троцким, что у меня был блок с Троцким. Я против этого возражаю. Я не мог уйти из состава редакции, потому что получил соответствующее указание Центрального Комитета партии. В этом журнале я вел ожесточенную борьбу с Троцким, потому что я был организатором ячейки, которую мы к тому времени организовали в Америке. Мы вели решительную борьбу с Троцким. Была напечатана целая серия статей “Долой фракционность”. Меня государственный Прокурор обвиняет в этом деле. Я должен заявить, что она была написана мною на квартире у т. Сталина и вышла после соответствующих поправок т. Сталина как директива Центрального Комитета партии.

Государственный Прокурор меня обвиняет, что в 1924 г. я был против т. Сталина. Такого случая я не знаю. Я заканчиваю свое обвинение, которое гражданин государственный Прокурор предъявил мне во время судебного разбирательства, и возвращаюсь к действительно совершенным мною преступлениям. Я дважды уже их перечислял. Тяжесть этих преступлений огромна. Мне кажется, что повторять уже не следует, ясно и без того, насколько велики эти преступления.

Я хотел только сказать, что троцкистская часть не раз сепаратно выступала и, возможно, что отдельные члены блока, вроде Ягоды, тоже, возможно, выступали отдельно, потому что Ягода по показаниям Буланова считал Рыкова и меня своими секретарями, а сам здесь обзывал меня болтуном, который организовывал идиотские массовые восстания, когда дело в “дворцовом перевороте”. Таким образом, нельзя сказать, чтобы этот правый центр, пользуясь достаточным авторитетом в глазах подсудимого Ягоды, действовал в различных направлениях. “Право-троцкистский блок” связанный между собой, и совершенно естественно, что политически я за все решительно несу ответственность, даже за то, чего я, повторяю, не знаю.

Тягчайший характер преступления — очевиден, политическая ответственность — безмерна, юридическая ответственность такова, что она оправдает любой, самый жесточайший приговор. Самый жестокий приговор будет справедливым, потому что за такие вещи можно расстрелять десять раз. Это я признаю совершенно категорически и без всяких сомнений.

Я хочу коротко объяснить не только суду, но и широкой мировой прогрессивной общественности и факты своей преступной деятельности и свое раскаяние в злодеяниях.

Я уже указывал при даче основных показаний на судебном следствии, что не голая логика борьбы погнала нас, контрреволюционных заговорщиков в то зловонное подполье, которое в своей наготе раскрылось за время этого процесса. Эта голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением психологии, перерождением нас самих, перерождением людей. Исторические примеры таких перерождений — известны. Стоит назвать имена Бриана, Муссолини и т.д. И у нас было перерождение, которое привело нас от определенной не совсем ортодоксальной, быть может, формы большевизма в лагерь, очень близкий по своим установкам, по своеобразию к кулацкому преторианскому фашизму. Так как этот процесс шел все время у нас очень быстро в условиях развивающейся классовой борьбы, то эта самая борьба, ее быстрота, ее наличность были тем ускорителем, тем катализатором процесса, который нашел свое выражение в ускорении процесса перерождения.

Но этот процесс перерождения людей, в том числе и меня, происходил совершенно не в той обстановке, в которой происходил процесс перерождения международных рабочих деятелей в Западной Европе. Он происходил в обстановке гигантской социалистической стройки, с неизмеримыми масштабами, задачами, победами, трудностями, героикой...

И на этой основе мне кажется вероятным, что у каждого из нас, сидящего здесь, на скамье подсудимых, была своеобразная двойственность сознания, неполноценность веры в свое контрреволюционное дело. Я не скажу, что это сознание отсутствовало, но оно было неполноценно. Отсюда происходивший, известно, полупаралич воли, торможение рефлексов. Мне кажется, что мы представляем собою людей до известной степени с заторможенными рефлексами. И это вытекало не из отсутствия последовательного мышления, а из объективного величия социалистической стройки. То противоречие, которое получалось между ускорением нашего перерождения и этим торможением рефлексов, выражает собой положение контрреволюционера или развивающегося контрреволюционера в обстановке развивающейся социалистической стройки.

Создалась психология двойственная. Каждый из нас может это констатировать в своей собственной душе, хотя я не буду заниматься далеко идущим психологическим анализом других...

 

Председательствующий. Обвиняемый Бухарин, вы говорите о себе, что вы переживаете, другие сами за себя скажут, расскажут о своих перерождениях и т.д. А у вас получается не последнее слово подсудимого.

 

Бухарин. Простите, я не знал. Я думал, что в последнем слове я могу обо всем говорить.

Иногда и сам я увлекался, что я пишу во славу социалистической стройки, что назавтра это отрицаю своими практическими деяниями преступного характера. Здесь образовалось то, что в философии Гегеля называлось несчастнейшим сознанием. Это несчастное сознание отличалось от обычного только тем, что он в то же время было преступным сознанием.

Не трудно сильному государству посадить энное количество своих врагов на скамью подсудимых, и любое государство это проделывает с большим или меньшим успехом. Но мощь пролетарского государства сказывается не только в том, что оно физически, механически, политически разгромило контрреволюционные банды, но и в том, что оно внутренне разлагало своих врагов, что оно дезорганизовало волю своих врагов. Этого нет нигде и этого нельзя иметь ни в одной капиталистической стране.

Мне кажется, что когда по поводу процессов, проходящих в СССР, среди части западноевропейской и американской интеллигенции начинаются различные сомнения и шатания, то они в первую очередь происходят из-за того, что эта публика не понимает того коренного отличия, что в нашей стране противник, враг, в то же самое время имеет это раздвоенное, двойственное сознание. И, мне кажется, что это нужно в первую очередь понять.

Я позволяю себе на этих вопросах остановиться, потому что у меня были за границей среди этой квалифицированной интеллигенции значительные связи, в особенности среди ученых, и я должен и им объяснить то, что у нас в СССР знает каждый пионер.

Часть объясняют раскаяние различными, совершенно вздорными вещами вроде пыток, тибетских порошков и т.д. Я про себя скажу, что в тюрьме, в которой я просидел около года, я работал, занимался, сохранил голову. Это есть фактическое опровержение всех небылиц и вздорных контрреволюционных россказней.

Говорят о гипнозе. Но я на суде, на процессе вел и юридически свою защиту, ориентировался на месте, полемизировал с государственным обвинителем, и всякий, даже не особенно опытный человек в соответствующих отделах медицины, должен будет признать, что такого гипноза вообще не было.

Очень часто объясняют эти раскаяния достоевщиной, специфическими свойствами души (так называемый лямс-ляф), что можно сказать о типах вроде Алеши Карамазова, героев “Идиота” и других персонажей Достоевского, которые готовы выйти на площадь и кричать: бейте меня православные, я злодей.

Но здесь дело совершенно не в этом. В нашей стране так называемый лямс-ляф и психология героев Достоевского есть давно прошедшее время, плюсквамперфектум. Такие типы не существуют у нас, они существуют разве на задворках маленьких провинциальных флигельков, да и то существуют вряд ли и там. Наоборот, в Западной Европе имеет место такая психология...

 

Председательствующий. Вы слишком далеко уходите в своем последнем слове. Мало ли какие типы есть в нашей и западной литературе. Не забывайте, что вы последнее слово имеете.

 

Бухарин. Я спросил вас, гражданин Председатель суда, могу ли я говорить обо всем, вы ответили на это утвердительно...

 

Председательствующий. Но это не значит доходить до абсурда.

 

Бухарин. Я, конечно, подчиняюсь, но если государственный обвинитель цитировал даже Тацита, я не понимаю, почему нельзя говорить и мне. Я хотел сказать, что этим нельзя объяснить раскаяние, потому что, если даже можно говорить о славянах, то что можно сказать о Ходжаеве, Икрамове, Раковском. Я буду говорить теперь о самом себе, о причинах своего раскаяния. Конечно, надо сказать, что и улики играют очень крупную роль. Я около трех месяцев запирался, если не ошибаюсь. Потом я стал давать показания. Но я должен сказать здесь в своем последнем слове, что далеко не все исчерпывается уликами. Действительные причины заключаются в том, что в тюрьме, в которой приходится сидеть в течение долгого времени, при постоянном колебании между жизнью и смертью возникают вопросы, которые проходят в другом измерении и решаются в других измерениях, чем в обычной практической жизни. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь. Да еще на теперешнем этапе развития Советского Союза, когда он широким маршем выходит на международную арену пролетарской борьбы? И тогда оказывается вдруг с поразительной яркостью, если иметь в виду эту двойственность сознания, представляется абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И, наоборот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это его, в конце концов, разоружает окончательно, побуждает и заставляет склонять свои колени перед партией и страной. И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь, если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех врагом народа, в положении нечеловеческом в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни. И тотчас же на этот вопрос получается тот же ответ. И в такие моменты, граждане судьи, все лишнее, вся личная накипь, остатки озлобления, самолюбия и целый ряд других вещей не снимаются, они исчезают. А когда еще до тебя доходят отзвуки широкой международной борьбы, то все это в совокупности делает свое дело и получается полная внутренняя моральная победа СССР над своими коленопреклоненными противниками. Мне случайно из тюремной библиотеки попала книжка Фейхтвангера, в которой речь шла относительно процессов троцкистов. Она на меня произвела большое впечатление. Но я должен сказать, что Фейхтвангер не дошел до самой сути дела, он остановился на полдороге, для него не все ясно, а на самом деле все ясно. Мировая история есть мировое судилище. И ряд групп лидеров троцкизма обанкротился и брошен в яму. Это правильно. Но нельзя делать так, как делает Фейхтвангер в отношении, в частности, Троцкого, когда он ставит его на одну доску со Сталиным. Здесь у него рассуждения совершенно неверные. Ибо в действительности за Сталиным стоит вся страна, надежда мира, а он выразитель и творец. У Гейне хорошо говорится, что в таких случаях история выносит свои колоссальные решения...

Но дело не в психологических особенностях, а в политике. Наполеон однажды заметил, судьба — это политика. Судьба Троцкого — есть контрреволюционная политика, судьба Сталина есть...

 

Председательствующий. Книги нам известны, зачем цитаты приводить? Вы все начинаете уклоняться в сторону.

 

Бухарин. Я скоро кончу. Но, гражданин Председатель, я, быть может, говорю последний раз в жизни, я прошу разрешить мне докончить мою речь.

Я объясню, каким образом я пришел к необходимости капитулировать перед следственной властью и перед вами, граждане судьи. Мы выступили против радости новой жизни самыми преступными методами борьбы. Я отвергаю обвинение в покушении на Владимира Ильича, но мои контрреволюционные заговорщики и я во главе их пытались убить дело Ленина, продолжаемое Сталиным с гигантскими успехами. Логика этой борьбы, обрастая идеями, со ступеньки на ступеньку спускала нас в самое черное болото. И еще раз было доказано, что отход от позиции большевизма есть переход в политический контрреволюционный бандитизм. Теперь контрреволюционный бандитизм разгромлен, мы разбиты, раскаялись в своих ужасных преступлениях.

Дело, конечно, не в этих раскаяниях и, в том числе, не в моих личных раскаяниях. И без них суд может вынести свой приговор. Признания обвиняемых не обязательны. Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип. Но здесь налицо и внутренний разгром сил контрреволюции. И нужно быть Троцким, чтобы не разоружиться.

Я обязан здесь указать, что в параллелограмме сил, из которых складывалась контрреволюционная тактика, Троцкий был спиритус рейтор, т.е. главный мотор движения. И наиболее резкие установки — террор, разведка, расчленение, вредительство шли, в первую очередь, из этого источника.

Сейчас мое личное озлобление, прежде всего, против своего собственного прошлого. Я априори могу предполагать, что и Троцкий и другие союзники по преступлениям, и II Интернационал, тем более, что я об этом говорил с Николаевским, будут пытаться защищать нас, в частности, и в особенности меня. Я эту защиту отвергаю, ибо стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом. Чудовищность преступления безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР. Пусть этот процесс будет последним тягчайшим уроком, и пусть всем видна великая мощь СССР, пусть всем видно, что контрреволюционный тезис о национальной ограниченности СССР повис в воздухе, как жалкая тряпка. Всем видно мудрое руководство страной, которая обеспечена Сталиным.

С этим сознанием я жду приговора. Дело не в личных переживаниях раскаявшегося врага, а в расцвете СССР, в его международном значении.